Плюнуть негде, кругом стукачи! Повседневная жизнь советских диссидентов

Эту книгу можно читать для того, чтобы узнать о двух вещах. Во-первых, узнать о таком явлении, как сам- и тамиздата 2-й половины 70-х – начала 80-х годов, каким был сборник «Память». Пять выпусков (каждый по 500 с лишним страниц) тщательно откомментированных документов отечественной истории ХХ века, подготовленных в СССР группой друзей-единомышленников из Ленинграда и Москвы и переданных для публикации за рубеж, в Нью-Йорк и Париж. Во-вторых, понять, чем и как жила независимая интеллигенция, конкретно – круг Арсения Рогинского, ныне председателя правления общества «Мемориал», а тогда школьного учителя и неформального лидера неформальной редколлегии сборника «Память».

Книга четко делится на две части: «Исследования» и «Материалы». «Исследования» – это статьи молодых ученых-историков: канадки Барбары Мартин и россиянина Антона Свешникова. Барбара пишет о «появлении альтернативного исторического дискурса в советском диссидентском движении» после ХХ съезда. Никем не ангажированная «Память» стала реакцией на «повторную политизацию исторической науки» в «Архипелаге ГУЛАГ». Книга Солженицына, опубликованная в 76-м, по словам Рогинского, «построена вокруг одной идеи», в то время как задача научного сборника заключалась в том, «чтобы предоставить факты, прокомментированные факты». Вторая часть книги – это интервью с составителями «Памяти» Дмитрием Зубаревым, Сергеем Дедюлиным, Валерием Сажиным, Алексеем Коротаевым, Арсением Рогинским и Александром Даниэлем. Очень живые воспоминания. В них подлинная атмосфера одновременно дружеского и ученого подполья. Здесь же «Последнее слово» Рогинского на суде, состоявшемся 4 декабря 1981 года и приговорившем его по статье 196 УК РСФСР за публикацию архивных материалов в зарубежных изданиях к 4 годам лишения свободы. Ну и справочные материалы: содержание всех пяти выпусков (они по сей день не переизданы), литература по предмету, именной указатель.

Антон Свешников пишет историю создания каждого из пяти выпусков, восстанавливая ход работы буквально по дням. Когда сложился круг друзей, который пристально изучил Антон, я еще в детский сад ходила. А детские впечатления, хоть порой и неразборчивые, самые сильные. По-хорошему вспоминаю я молодых маминых друзей. (Мама не писала для «Памяти», но вместе с Натальей Кравченко входила в команду техподдержки сборника, и именно под такой табличкой их фотографии были размещены на стенде «Мемориала» в день презентации рецензируемой книги). С москвичом Зубаревым мама в середине 60-х училась на филфаке МГУ, а с ленинградцем Рогинским они познакомились на тартуской студенческой конференции. Рогинскому повезло: не пройдя по конкурсу в ЛГУ, он стал учеником Лотмана в Тарту.

«Летом они приезжали в Москву, чтобы подработать репетиторством. Для них это был, так сказать, хлебный сезон. По такому случаю снимали у кого-нибудь из знакомых квартиру. Помню, что работали у Людмилы Поликовской, в переулке около Патриарших прудов. А в соседнем доме была гостиница ЦК (сейчас это отель «Марко Поло»), и Сеня Рогинский злобно говорил, стоя на балконе: «Плюнуть негде, кругом стукачи!..» Ребята давали уроки – русскую литературу прежде всего… А по вечерам, как говорится, «занимались они делом»…», – рассказывает в интервью Коротаев. Оглядывая окрестности с нашего балкона, подпольный историк использовал глагол «плюнуть» все-таки образно, в отличие от 5–7-летней меня. Не раскаиваюсь и в том, что частенько использовала крыши черных «Волг», стоявших под окнами,...

Эту книгу можно читать для того, чтобы узнать о двух вещах. Во-первых, узнать о таком явлении, как сам- и тамиздата 2-й половины 70-х – начала 80-х годов, каким был сборник «Память». Пять выпусков (каждый по 500 с лишним страниц) тщательно откомментированных документов отечественной истории ХХ века, подготовленных в СССР группой друзей-единомышленников из Ленинграда и Москвы и переданных для публикации за рубеж, в Нью-Йорк и Париж. Во-вторых, понять, чем и как жила независимая интеллигенция, конкретно – круг Арсения Рогинского, ныне председателя правления общества «Мемориал», а тогда школьного учителя и неформального лидера неформальной редколлегии сборника «Память».

Книга четко делится на две части: «Исследования» и «Материалы». «Исследования» – это статьи молодых ученых-историков: канадки Барбары Мартин и россиянина Антона Свешникова. Барбара пишет о «появлении альтернативного исторического дискурса в советском диссидентском движении» после ХХ съезда. Никем не ангажированная «Память» стала реакцией на «повторную политизацию исторической науки» в «Архипелаге ГУЛАГ». Книга Солженицына, опубликованная в 76-м, по словам Рогинского, «построена вокруг одной идеи», в то время как задача научного сборника заключалась в том, «чтобы предоставить факты, прокомментированные факты». Вторая часть книги – это интервью с составителями «Памяти» Дмитрием Зубаревым, Сергеем Дедюлиным, Валерием Сажиным, Алексеем Коротаевым, Арсением Рогинским и Александром Даниэлем. Очень живые воспоминания. В них подлинная атмосфера одновременно дружеского и ученого подполья. Здесь же «Последнее слово» Рогинского на суде, состоявшемся 4 декабря 1981 года и приговорившем его по статье 196 УК РСФСР за публикацию архивных материалов в зарубежных изданиях к 4 годам лишения свободы. Ну и справочные материалы: содержание всех пяти выпусков (они по сей день не переизданы), литература по предмету, именной указатель.

Антон Свешников пишет историю создания каждого из пяти выпусков, восстанавливая ход работы буквально по дням. Когда сложился круг друзей, который пристально изучил Антон, я еще в детский сад ходила. А детские впечатления, хоть порой и неразборчивые, самые сильные. По-хорошему вспоминаю я молодых маминых друзей. (Мама не писала для «Памяти», но вместе с Натальей Кравченко входила в команду техподдержки сборника, и именно под такой табличкой их фотографии были размещены на стенде «Мемориала» в день презентации рецензируемой книги). С москвичом Зубаревым мама в середине 60-х училась на филфаке МГУ, а с ленинградцем Рогинским они познакомились на тартуской студенческой конференции. Рогинскому повезло: не пройдя по конкурсу в ЛГУ, он стал учеником Лотмана в Тарту.

«Летом они приезжали в Москву, чтобы подработать репетиторством. Для них это был, так сказать, хлебный сезон. По такому случаю снимали у кого-нибудь из знакомых квартиру. Помню, что работали у Людмилы Поликовской, в переулке около Патриарших прудов. А в соседнем доме была гостиница ЦК (сейчас это отель «Марко Поло»), и Сеня Рогинский злобно говорил, стоя на балконе: «Плюнуть негде, кругом стукачи!..» Ребята давали уроки – русскую литературу прежде всего… А по вечерам, как говорится, «занимались они делом»…», – рассказывает в интервью Коротаев. Оглядывая окрестности с нашего балкона, подпольный историк использовал глагол «плюнуть» все-таки образно, в отличие от 5–7-летней меня. Не раскаиваюсь и в том, что частенько использовала крыши черных «Волг», стоявших под окнами, в качестве мишеней, метала вниз воду из стаканчика после рисования красками. Тут еще нужно пояснить, что жили мы тогда втроем: я, мама и бабушка Лена. Летом баба увозила меня на дачу и запирала на ключ две свои комнаты с мебелью из красного дерева и люстрой из английского посольства (дед-профессор, которого я, увы, не застала, был лауреатом Сталинской премии, некогда директором ЦАГИ и ЦИАМа). Обстановка в наших с мамой полутора комнатах была спартанской: две кровати, два письменных стола, шкаф, книжные полки. Рогинскому баба даже симпатизировала – уж очень обаятельный человек,  но в целом маминых друзей недолюбливала и их подпольную деятельность не поощряла. Не из-за убеждений (она вела жизнь светской и совершенно аполитичной дамы), а из-за страха за себя и за меня. И были-таки основания. Маму вызывали на Лубянку еще совсем юной после чтения на площади Маяковского (потом она сделает о Маяке книгу). Семья тогда жила на Горького, прямо над магазином «Академкнига». Суперфин (арестованный в 73-м) печатал там запретную «Хронику текущих событий», а мама переснимала какую-то литературу, вроде Гроссмана, бабушкиным фотоаппаратом и была ею застукана. Зубарев в интервью рассказывает, что, хоть мама лишь предоставляла свою жилплощадь на Патриках и «как квартирная хозяйка Рогинскому кофе варила», в КГБ его настойчиво расспрашивали о Людмиле Поликовской.

Для меня составители «Памяти» были в то время просто Зубарев, Гарик (Суперфин), тетя Катя (Великанова), дядя Сеня. Дядя Сеня был самый добрый: во время совсем недетских разговоров он, к великому моему удовольствию, сажал меня на шкаф, чтобы не мешала; в благодарность я (насколько помню) сидела там тихо, как мышка. О чем говорили, конечно, не понимала, но общую атмосферу чувствовала: что-то запретное, дерзкое и веселое!

Хорошо помню одно лето в Усть-Нарве, она фигурирует в истории сборника «Память» как знаковое место. Коротаев вспоминает: «…такого рода деятельность – тайная, в замкнутой компании, быстро сближает друзей. И мы, хоть и жили в разных городах, были в очень близких отношениях. Даже съезжались вместе отдыхать… Сеня все рассказывал, как их ленинградская компания отдыхала в Усть-Нарве… Там собиралась огромная компания, куда шире собственно «памятной»… Ах, разговоры были хорошие. И место хорошее. Помню, как Гефтера провожали – вдоль моря, по дюнам…». В тот год, когда мы с мамой сюда приехали, Рогинский уже сидел (точнее, еще сидел: мне было 13, значит, год шел 85-й). Но были Наташа Кравченко с дочкой Машей (ныне она сотрудник центра СОВА), семья Алексея Коротаева. Велосипедная прогулка с моим ровесником Бобой Рогинским (Борисом Арсеньевичем, ныне профессиональным филологом, чей сборник недавно вышел в том же «НЛО») запомнилась на всю жизнь. По обочинам дороги росли огромные ветвистые деревья, Боря рассказал, что в войну на них вешали евреев. Заговорили о «еврейском вопросе». Опыт моего московского общения (на даче, в школе, во дворе) сформировал стойкое убеждение, что о своем еврействе лучше помалкивать. Борис Арсеньевич «промыл мне мозги»: я его тогда безумно зауважала и, хотя больше мы не встречались, часто вспоминала.

Я знала от мамы, что дядя Сеня сидит в тюрьме за подделку каких-то библиотечных документов, и в подробности не вдавалась. И так было ясно, что это несправедливо: засадили за решетку такого веселого, остроумного, чудесного! Вот теперь прочла «Последнее слово» Рогинского о «положении историка в СССР» – спокойное, взвешенное, убедительное обоснование предельного идиотизма советской системы допуска в архивы. Этот мужественный человек (между прочим, КГБ предлагало ему эмигрировать) закончил свою речь, обращаясь к друзьям: «Пожалуйста, не волнуйтесь за меня. Скоро мы сможем писать друг другу письма. И вообще, время быстро летит…».

…Быстро. Мама моя умерла в феврале. В разное время ушли из жизни Александр Добкин, Владимир Аллой, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская – люди, причастные к сборнику «Память». Хорошо, что вышла эта книга – не только безупречный исторический труд, но и дань памяти замечательной компании. 

  http://www.ng.ru/non-fiction/2017-11-30/14_914_dissidents.html  
 
По теме
Уважаемые друзья!  Закончила работу выставка   обучающихся Тарской ДШИ. Часть работ можно будет увидеть на выставке в Культурном Центре им.
Куда сходить в Омске 29, 30 и 31 марта - Пульс Live Куда сходить в Омске 29, 30 и 31 марта  Пятница - день недели, которого ждут буквально все, от воспитанников детского сада до топ-менеджера крупной корпорации.
Пульс Live
Награда волонтёру - Газета Омский пригород Активист волонтёрского сообщества «Помощь солдатам» был награждён медалью.
Газета Омский пригород